Чалавек пазнаецца ў жыццёвых выпрабаваннях. У Леаніда Ісакавіча Шофмана іх было даволі шмат. Нарадзіўшыся ў пазначаным чорнай меткай расстрэльным 1937 годзе, калі крывавы разгул сталінскіх рэпрэсій дасягнуў самага высокага напалу, ён гадаваўся без бацькі ва ўмовах малапараўнальных з жыццём. У вайну перанёс голад, холад, дыстрафію, меў слабае здароўе. Сын бязвінна асуджанага і толькі праз шмат гадоў рэабілітаванага «ворага народа», Шофман у нялёгкіх абставінах навучыўся адрозніваць сапраўдныя каштоўнасці ад часовых, людзей, якім можна давяраць і спадзявацца на іх, і тых, хто такое шчырае стаўленне не заслугоўвае.
Жывучы ў асяроддзі прадстаўнікоў розных нацыянальнасцяў, ён увасобіў у сабе характэрныя рысы інтэлігентнасці — адукаванасць, культуру, любоў да мастацкага слова, прыцягальную ветлівасць, сціпласць… Не аднойчы спрабавалі Леаніда Шофмана маральна надламаць, скарыстоўваючы сумна вядомую так званую «пятую графу». Памятаеце ў Высоцкага? «Почему же мне лафа, а ему не светит? Видно, пятая графа подвела в анкетах…»
Любімец публікі ведаў, аб чым спяваў. Калі ў той час хто-небудзь хацеў, каб яму «свяціла», то дзейнічаў проста — выязджаў з краіны. З дапамогай усё-той жа «пятай графы». Аб нацыянальнасці. У Амерыку, у Еўропу або ў Ізраіль, дзе, па словах Высоцкага, сабраўся «на четверть бывший наш народ».
Былі падставы і ў Шофмана выехаць, як некаторыя яго знаёмыя. Ён гэтага не зрабіў, перацярпеў няпростыя часам жыццёвыя сітуацыі. У калаўроце будняў, у зменлівасці грамадскіх праблем яго не пакінулі пастаянства і адданасць тым, хто дапамагаў у жыцці, каго паважае і любіць. Гэта да іх вяртаецца зноў і зноў, каб набыць душэўны спакой і адчуць надзейную глебу пад нагамі.
Пра час, у якім давялося жыць, пра людзей, з якімі крочыў поруч, пра абласную сельскагаспадарчую доследную станцыю ў Натальеўску, у станаўленні якой прымаў удзел, распавядае доктар сельскагаспадарчых навук Леанід Ісакавіч Шофман у выдадзенай «Беларускай навукай» аўтабіяграфічнай аповесці «Страницы жизни». У ёй аўтар мастацкім словам (ад таго з асаблівай цікавасцю чытаецца) паказвае супярэчлівую рэчаіснасць. З кожнай старонкі перадаецца роздум чалавека, які, нягледзячы на горкае кляймо «сын ворага народа», не азлобіўся, сумленна працаваў, аддаўшы прыкладной аграрнай навуцы звыш сарака гадоў жыцця.
І цяпер з вышыні амаль 75-гадовага ўзросту (5 ліпеня юбілей) гаворыць: “На мне няма лішняга грузу нажытай маёмасці, скнарнасці і зайздрасці. Не спакушала жаданне хапаць, рваць, расштурхоўваць локцямі тых, хто імкнецца “да кармушкі”…
І гэта сведчанне каштоўнасці, маральнай чысціні чалавека, які змог супрацьпаставіць свой светапогляд спакусам грамадства. Ці не за такімі людзьмі ісціна? Цяжкая, своеасаблівая, але свая…
Час не стаіць на месцы, мяняецца, а разам з ім і людзі. Такая непазбежная дыялектыка жыцця вучыць нас непрадузятаму, уважліваму погляду ў мінулае. Прапаноўваем зрабіць гэта праз фрагменты скарочанага тэкста аповесці аптымістычнага рамантыка з жывым бляскам у вачах Леаніда Ісакавіча Шофмана.
Аляксандр Бушэнка,
Заслужаны дзеяч культуры Рэспублікі Беларусь
Есть такой город
…Пожилая женщина гладит меня по голове: “Ах, какой умненький мальчик! И как рассказывает! Это сыночек Исаака?” — И обращается к сестре: “А что слышно про папу?”. Понятия не имел, что это за слово “папа”. Мама — вот она, близкая, понятная. Утешит, приласкает, если шалишь — поругает. А папа? Молчу, потупив голову. Сестра что-то говорит, объясняет — мне это не интересно, тяну её за руку — мол, пойдём домой!
Жили мы недалеко от почты, в самом центре города (возле пошивочной артели по улице Володарского), в коммунальной двухкомнатной квартире; потом мы потеснились — одну из комнат отобрали после ареста отца.
Интересное это место — районный город Городок. Много в Белоруссии местечек, городков, но лишь один пишется с заглавной буквы.
Городок дал приют представителям многих народов, стал их малой родиной. Здесь они дружно жили, преодолевали тяготы жизни, растили детей, желая им счастливого будущего. Религиозная терпимость, философские размышления о тяжести бытия среди беднейших слоев населения, желание заработать трудовую копейку сближали людей разных национальностей, создавали своеобразную языковую речь, понятную всем обитателям слободок, посадов и деревень. Помощь друг другу была нормой, ибо жизнь была непростой. Конечно, об этом я узнал позднее, со слов своих родителей и их знакомых, объединенных одной общностью: «Мы из Городка». Может быть, из их рассказов, в которых исключительно порядочными были и Ванька Хроп, и Хаим Залман, и Арнольд Венд, помогли и привили мне великое чувство повседневного бытового интернационализма, заронили искру ответственности за свои дела и поступки. Потом в жизни будет много чего…
Злосчастный день…
Война… Люди (жители) собираются группами у репродукторов, слушают речь Наркома иностранных дел В.М.Молотова. Хмурые лица, согнутые плечи… Женщины плачут… Всеобщая растерянность… Через несколько дней пролетают над Городком чужие самолеты.
¦”Умные люди” считают, что можно спастись, вырыв во дворах блиндажики-ямы. Наш сосед Островский в течение нескольких дней выкопал яму, сверху набросал доски. Убежище готово. Моя мать с двумя детьми, его семья — все вместе мы «спасаемся», не понимая ненадежности такой защиты. Но хоть какая-то надежда. Однако обстановка все осложняется: уже бомбят мост по ленинградскому шоссе, на окраине Городка у Волковой деревни высаживаются парашютисты.
Помню только, что в яме душно и меня удерживают, чтобы я не вылез наружу.
Исход
А дальше… пыльная дорога. Толпа беженцев двигается по этой единственной не перекрытой немцами дороге на северо-восток, в сторону Межи. Великий исход… уходят не только евреи, но и белорусы — колхозные активисты угоняют скот, бредут семьи активных партийцев. Июль, жара… Солнце палит нещадно. Над нами плывет и клубится знойная пыль. Она набивается в глаза, уши, скрипит на зубах. Мучает жажда. На обочине раздувшиеся свиные туши. В д. Бескатово встречаем семью сестры отца и бабушку с дедушкой — шесть человек. Дальше идем вместе. Но накануне бабка вспомнила, что забыла в доме шаль. Вернулась, чтобы забрать ее, а во дворе стоит немец с автоматом: «Матка, weg, weg» — дескать, уходи. Забрала шаль и ушла, присоединилась к нам. Всю дорогу ворчала: «Куда мы идем, куда несем свои старые кости? Кому мы нужны на чужбине?». Все же желание дочери спасти детей было сильнее (ее муж, старший политрук, с первого дня войны отправившийся на фронт, предупредил: уходите на восток).
Идем от деревни к деревне. Отношение к нам разное: в одних деревнях вынесут ведро воды, угостят краюхой хлеба, в других и во двор не пускают. О пролетающих немецких самолетах кто-то говорит: «Вот, летят наши освободители». Видно, много злобы накопилось на советскую власть — и за раскулачивание, и за колхозы.
А мы идем, все дальше удаляясь от Городка. Немцы за нами вслед. У д.Межа обгоняют на мотоциклах — молодые, белокурые, настоящие арийцы: «Возвращайтесь обратно, мы с мирным населением не воюем». Многие поверили, особенно из тех, кто побогаче, кто едет на своих лошадях в повозках с привязанными к задку коровами: «Зачем уходить? Ведь в первую мировую войну немцы евреев не трогали. Будем работать на новую власть. Да и добро жалко». Наши старики тоже готовы вернуться, и лишь сестра плачет и говорит: «Если не уйдем, нас убьют».
Те, кто вернулся, навеки остались на Воробьевых горах — старики, молодежь, грудные дети. Их вина была лишь в одном — они родились евреями.
…Пройдена первая сотня километров — и мы уже в Усвятах, на территории России. Прекраснейшие заповедные места: кондовые корабельные сосны, холмы перемежаются озерами. Упираюсь и не хочу идти, спина в волдырях от неимоверного зноя. Жарко и голодно. Что можно взять с собой уходящим пешком и второпях? Документы, в котомки кое-какую одежду, не помню уж — летнюю, зимнюю, да чуток продуктов. Никто не рассчитывал на столь длительный путь в 300 км, аж до станции Торопец. И не просто путь, а под бомбежками и обстрелами. А уж как старались немецкие летчики — видят же с небольшой высоты, что народ гражданский, так либо очередью чесанут по дороге, либо сбросят пустой бак. Народ — по сторонам, в кусты. За Усвятами первая встреча с красноармейцами, в форме и с оружием.
Помню полные ведра гречневой каши, переданные матери и тетке.
И тут же бомбежка… мечутся испуганные люди, лошади, коровы. Красноармейцы стреляют вверх. После налета боец, указывая на кусок металла у ног сестры: «Счастливая ты, девочка, долго жить будешь».
Дети изнемогают. Как двигаться дальше? И тогда старики решают в складчину купить в ближайшей деревне лошадь с телегой. Приобрели старую, едва волочившую ноги клячу. Поочередно сажают детишек и больных. Но вот незадача: лошадь белая от старости, а на моей бабке — красный сарафан. И тогда подымается крик: «Вы очень заметны с воздуха, езжайте последними, в отрыве от нас». Не поспоришь с возбужденной толпой — движемся позади всех. Не помню, сколько длился путь, но, наконец, добрались до железнодорожной станции Торопец Калининской, ныне Тверской, области. Лошадь отдают за мешок сухарей. Начинается формирование эшелонов с товарными вагонами. Из Торопца два направления — на Бологое и на Калинин. Те, кто попал в теплушки на Бологое, через несколько часов были полностью уничтожены — немцы бомбили все, что двигалось по проселочным дорогам, а уж тем более по железнодорожным путям. Мы (мать с двумя детьми, тетка с тремя, дедушка с бабушкой) попадаем в эшелон на Калинин. И здесь не обходится, если можно так выразиться, без приключений. Немцы бомбят и обстреливают эшелон из пулеметов. Паровоз останавливается, люди разбегаются по кустам и канавам. Мы же остаемся в вагоне… будь, что будет. Из крыши теплушки летят щепки, что-то трещит, как будто неведомая сила рвет крепкую ткань. Но мы целы, трескотня прекращается. Смущенные, с посеревшими лицами, беженцы встают с земли, уцелевшие собираются у вагонов и указывают на небо. Над поездом барражирует краснозвездный самолет… Сколько радости и надежд он вызывает! Уцелел и паровоз — можно продолжить путь. Прибываем в Калинин. Здесь всех эвакуированных организованно, партиями, отправляют на санобработку и в баню — впервые за несколько месяцев скитаний, ночевок под открытым небом, в сараях и стожках.
…Мы на барже. Бомбежек больше нет, но голодно. Мы — не военный груз, баржа днями стоит на якоре вдали от берега. Заканчиваются продукты, новых нет, жаловаться некому, роптать не на кого. Все же нас не бросают в беде, кто-то подъезжает на лодках с едой. Потом баржу берут на буксир, и нас доставляют до ближайшего города. Там уже полегче. Так и движемся с остановками, до сентября, аж на Каму, до районного центра Рыбная Слобода. Незнакомые люди, необычная одежда, непонятная речь, в которой нет-нет да и промелькнет русское слово. Толпа беженцев выходит на берег, и люди вместо качающейся палубы ощущают наконец твердую почву под ногами. Нам объясняют, что мы в Татарской автономной республике. Так Татария впервые вошла в мою жизнь в виде автобиографической зарубки: «В годы Отечественной воины семья была эвакуирована в Татарию»
Беженцы
Странное зрелище для заштатного городишки: бесконечная вереница людей поднимается от пристани в гору на крутой Камский берег. Старики, женщины, дети — бывшие жители Витебска, Городка, Старой Руссы. Всех их объединила баржа. Первую ночь провели в деревянном здании школы, а наутро прибывших развезли на подводах по деревням района. Нас (две семьи во главе с бабушкой) вместе с другими отвезли за 35-й километр от райцентра, в д. Крещеные Казыли. Определили на постой к Матрене (Мэтетей) — одинокой старухе среднего достатка (держит овец, десятки гусей, дойную козу). Для оголодавших беженцев это давно не виданное зрелище: свежеиспеченные караваи хлеба, пироги с калиной, мясной суп в печи. Для нас это все недоступно, поскольку все запирается на замок, когда хозяйка уходит на работу. С какой стати она обязана кормить эту ораву чужих людей? Аналогичная ситуация по всей деревне — в каждом доме, включая дом председателя колхоза, беженцы. Трудоспособные, в том числе мать и тетя, каждое утро отправляются на работу в колхоз — на уборку картофеля, сортировку зерна.
Деревня большая, центр колхоза, имеются семилетняя школа, сельсовет. Бытовой язык — татарский, которым мы, дети, довольно быстро овладеваем, общаясь с местными сверстниками на улице. Основная фраза: «Икмек бар?» («Хлеб есть?») — пароль для продолжения разговора и игр. Дети беженцев, в то время мы не понимали, какой дискомфорт вносим в устоявшийся быт деревни.
Согнанные с насиженных мест и объединенные общим горем беженцы считали, что местные могли бы и поделиться, хотя бы съестным. Нагловатые женщины не считали зазорным отлить из котла суп для детишек. Умеющие шить получали за труды продуктами, а неумеющие — до заморозков ходили на полевые работы, принося в укромных местах пару картофелин, горсть зерна или гороха. Бригадир делал вид, что не замечает. Женщины работали все усерднее — дома ждали голодные дети. Осень и зима 1941 года были особенно трудными.
Все, что убиралось, вплоть до семян, сдавалось государству: «Все для фронта, все для победы!». Этот лозунг не был словоблудием, он был стержнем жизни. У многих беженцев дети и мужья были на фронте, им оставалось одно — выжить и уберечь детей.
У нашей хозяйки восемь квартирантов, все в одной комнате, спим на полу, расстелив сохранившиеся одежки. Скученность и смрад. Мы с двоюродным братом Мишей — погодки (он — майский, я — июльский). В нашу честь хозяйка называет двух козлят. Они живут вместе с нами, тут же справляя естественные потребности. Часто спят в печке, на теплой золе. Однажды затопили печь, а оттуда — блеяние. Пришлось вытаскивать дрова, козлята спаслись, но чуть-чуть обгорела шерстка. Хозяйка всплескивает руками, по-татарски: «Улям, улям!» — мол, умирают. Но все обошлось.
Еще один эпизод. Зима, крепчайшие морозы, дров нет: то ли хозяйские закончились, то ли беженцам нужно было иметь свои. Короче, мать с тетей попросили лошадь с санями и с утра поехали в лес за дровами. Зимой быстро темнеет, сидим в темноте, а их все нет. Плачем. Бабка бежит в сельсовет, умоляет помочь. Собирается народ, идут на поиски пропавших с фонарями. Находят полузамерзших женщин, нагруженные дровами сани. Оказывается, пока грузили дрова, лошадь распряглась, рассупонился хомут, съехали гужи. Засупонить хомут не было ни умения, ни сил. Лошадь стояла в оглоблях, женщины сидели рядом, замерзая. Так что помощь пришла вовремя.
С трудом зимуем — пятеро детей, две женщины и старуха (по моим подсчетам, бабке было в ту пору 58 лет). Начинаются бытовые разногласия: кто чье одел и зачем одел. Взрослые спорят, дети молчат. Помню, что весной мы с матерью перешли на другую квартиру, к другой хозяйке. У той две дочери: старшая работала на заводе в Казани, часто наезжая к матери за продуктами, младшая после окончания школы была учительницей младших классов.
(Продолжение будет)
